Елена Арсеньева - Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного]
Из горла Анницы вырвался слабый хрип, и она беспомощно обмякла. Царь, поддерживая обезумевшую от страха женщину одной рукой, протянул правую за спину, нетерпеливо пошевелил пальцами. Понятливый Годунов оглянулся и увидел на полу отброшенный посох.
Прополз на коленях, схватил тяжелую палку, передал государю. Анница слабо пошевелила губами, когда муж занес посох, но не успела исторгнуть ни звука. Иван Васильевич ударил рыжего охальника по голове: боковым взмахом, но так сильно, что проломил череп, снес кожу с пол-лица и раздробил нос.
Со свистом выдохнув сквозь зубы, царь разжал левую руку, которой держал за волосы жену, и обеспамятевшая Анница мягко свалилась на мертвое тело, прижавшись всем лицом к изуродованному, окровавленному лицу незнакомца.
* * *На другой день к воротам Тихвинского монастыря подъехала большая телега, окруженная всадниками. Двери монастыря немедленно открылись: приблизительно за час до этого в монастырь прибыл гонец, предупредивший игуменью о том, чту здесь должно вскоре произойти, поэтому и она сама, и сестры были вполне готовы.
Телега въехала во двор и остановилась перед храмом. Все увидели, что на соломе лежит связанная женщина в одной сорочке. Лицо ее было покрыто коркой засохшей крови, волосы спереди и рубаха – все было в крови. Даже когда Годунов развязал ее и несколькими шлепками по щекам привел в себя, она не смогла шевельнуться: так избито было ее тело немилосердной тряской на телеге, так затекло от долгой неподвижности.
Игуменья сделала знак одной из сестер – та приблизилась, обтерла лицо незнакомки. Из-под кровавой коросты выступили правильные, красивые, только безмерно исхудалые черты, блеснули исплаканные зеленые глаза. Женщина, чудилось, была в полубессознательном состоянии.
Ее вытащили из телеги и под руки повлекли во храм, где уже мерцали лампады перед иконостасом, колыхалось свечное пламя, копился в углах зловещий полумрак и черные очи святых скорбно, а может быть, равнодушно смотрели на происходящее.
Женщину опустили в кресло, стоящее перед царскими вратами. Она подняла голову, слабой, непослушной рукой убрала волосы с лица, огляделась и с видимым наслаждением втянула ноздрями сладковатый ладанный дух.
Началась служба. Женщина то внимательно слушала древние, неразборчивые слова молитв, то погружалась в забытье; слабая, бессмысленная улыбка блуждала по ее лицу. Однако темная фигура Годунова, стоящего в полушаге от кресла, выражала нескрываемое напряжение. Казалось, он был готов ко всяким неожиданностям – и не напрасно.
Служба уже перевалила за середину, когда женщина, похоже, начала осознавать, что здесь происходит. Стала беспокойно озираться, пыталась приподняться, что-то сказать, однако рука Годунова всякий раз опускалась на ее плечо, придавливая к креслу. И вдруг она сорвалась с кресла, упала на колени, замолотила кулаками по полу:
– Нет! Что вы делаете?! Я царица! Отпустите меня!
Годунов проворно шагнул вперед, вцепился ей в плечи, вздернул на ноги, сунул обратно в кресло. Беспощадно намотав на руку растрепавшиеся косы, заставил закинуть голову и сунул в рот кляп, который, очевидно, был загодя приготовлен, потому что Борис выхватил его из-за пазухи.
Испуганные монахини завороженно смотрели на его красивое, смуглое, точеное лицо, искаженное такой жестокостью и злорадством, что сестрам Христовым почудилось, будто они воочию зрят тот страшный миг, когда человеком безраздельно овладевает дьявол. Лицо Годунова мгновенно стало прежним – спокойным и печальным, – однако он уже не отпускал волос женщины, держал крепко, словно натягивал поводья уросливой лошади.
Черные фигуры вышли на середину храма, окружили кресло. Епископ из глубины храма напевно вопрошал, по собственной ли воле раба Божия Анна отрекается от мира, добровольно ли дает она обет строго соблюдать правила иночества.
Ответа не дождался.
Годунов заглянул в лицо женщины и неприметно усмехнулся: она была без памяти.
Епископ повторил вопрос, и Годунов громким, ясным голосом ответил:
– По собственной! По доброй!
Ничто не дрогнуло в щекастом, бородатом лице епископа, и через несколько минут Анница Колтовская исчезла с лица земли. Вместо нее в кресле пред царскими вратами полулежала смиренная инокиня Дария.
А еще спустя некоторое время сестра Дария окончательно отрешилась от мира, потому что была посвящена в схиму. Облаченную в черное одеяние, покрытую куколем[36], расшитым изображениями крестов, Дарию вынесли из храма на руках стражники, потому что сознание милосердно не возвращалось к ней, и издали могло показаться, будто люди несут большую черную птицу, подбитую в полете.
Несли бывшую царицу – Анну Алексеевну.
4. Ведьмина дочка
Годунов поспешил вскочить в седло и погнал коня к Москве, даже не простившись с епископом и игуменьей. Ничто здесь, тем паче – дальнейшая судьба Анницы, вернее, Дарии, его более не интересовало. Гораздо больше волновала собственная участь.
Игра, затеянная как бы наудачу, обернулась такими переворотами в судьбах людей и даже державы, что Годунов продолжал ощущать некоторую оторопь. Потер ладонью грудь против сердца, которое так и ныло от тревоги. Нынче ночью Борис не сомкнул глаз ни на миг, да и вообще мало кто спал во дворце. Теперь голова у него была тяжелая, глаза зудели, и стоило коню перейти на мерную рысь, как начинало клонить в сон, поэтому Годунов непрестанно горячил скакуна, однако знал, что тот уже измучен и вряд ли выдержит обратный путь до Москвы. Ладно, добраться бы до ближней подставы, а там можно пересесть на другого. Главное – поскорее очутиться в столице!
Убийство рыжего охальника, который, конечно же, пробрался в покои с пособничества царицы, дабы заняться с нею блудом и опозорить государя, было только первым звеном в цепочке событий. Той же ночью, прямо с постели, был взят и брошен в застенок Михаил Иванович Воротынский. Государь мигом вспомнил, кто пристроил рыжую Аннушку в услужение Анне Алексеевне, мигом сообразил, что мстительный Воротынский все эти годы, оказывается, чаял расквитаться с ним за былую ссылку в Кирилло-Белозерский монастырь, измышлял каверзы и вот измыслил-таки…
Какая же тварь гнусная! Отыскал где-то молодого юношу, на вид бабоватого, переодел его в женское платье, провел к государыне. Вот, значит, какова была цена ее хворости! Супругу на ложе отказывала, а сама тайком принимала молодых полюбовников?
Годунов один знал правду. Уж ему-то совершенно точно было известно, кто запихал в сундук рыжую придверницу, загодя сорвав с нее сарафан и сорочку, кто провел переодетого в тот сарафан и сорочку рыжего Семку во дворец, привязав к его кудрям длинную косу, только вчера купленную у волочеса в одном из базарных рядов на Красной площади. Уж конечно, не Воротынский содеял все это!
